Том 4. Творимая легенда - Страница 158

158

Елисавета сказала:

– У власти там должен стать пролетариат.

– Да, – сказал Триродов, – но теперь у власти могли бы стать только интеллигентные вожаки пролетариата, сочувственники, не вышедшие из рабочей среды, а потому и мало ее понимающие. А я по моим душевным устремлениям, отчасти и по моему происхождению и воспитанию – истинный пролетарий. Так случайно, что у меня деньги есть.

Елисавета спросила:

– Но и ты – чужой для них всех. В лучшем случае ты будешь только бесполезным сочувственником.

Триродов упрямо говорил:

– Судьба влечет меня. Я хочу быть королем. И я буду им. Хотя бы уже для того, чтобы не выбрали Танкреда. Чтобы преодолеть, победить, сделать по-своему, над миром случайностей вознести знак моей воли. Чтобы расширять жизнь, умножать ее.

Елисавета повторила свой вопрос:

– Но тебе-то самому зачем нужна эта корона?

Триродов сказал улыбаясь:

– Кому же и носить венцы, как не поэтам!

Елисавета сказала тихо и так уверенно, как будто это был приговор судьбы:

– Это – невозможно.

Казалось, что Елисавета одарена жестоким предвидением Кассандры, что невозможность его замысла видна ей.

Триродов сказал решительно:

– Я должен царствовать! Тот, кто знает верный путь, должен быть увенчан.

Елисавета говорила:

– Это заблуждение. Меня пугает узость этой мысли.

– Да, – сказал Триродов, – пусть это и заблуждение, и узость мысли. Но и то заблуждение, что я живу здесь, томлюсь в этом пределе, словом, что я – Георгий Триродов. И в этом еще большее, на мой взгляд, заблуждение.

Елисавета спросила:

– Почему?

– Потому, – говорил Триродов, – что прикованность вселенского самосознания к такой ничтожной точке поистине ужасна.

Он говорил долго и страстно.

Наконец Елисавета была полуубеждена. Она сказала нерешительно:

– Конечно, я понимаю, что можно сделать и этот опыт.

И потом, более решительно и смело, она сказала:

– Я буду с тобою везде, куда ты пойдешь, и никогда тебя не оставлю.

Елисавета обняла Триродова и прижалась головою к его, груди. Он целовал ее и ласкал, но ему было грустно. Он видел, что и полусогласие Елисаветы ненадежно, что многие еще будут между ними споры. А споры были для него тягостны.

Равнодушие Елисаветы было горько Триродову. Обезволивало его.

Был узел противоречий в том, что Елисавета – его невеста.

Елисавета сказала:

– Как странно, что ты этого хочешь! Ведь ты же не ищешь славы?

Триродов с удивлением посмотрел на Елисавету. Этот порядок мыслей теперь был для него совершенно чужд. Он переспросил:

– Славы? Зачем же мне слава?

Елисавета покраснела почему-то и сказала нерешительно:

– Слава влечет к себе многих. Должно быть, в ней есть какой-то сильный соблазн.

Триродов говорил досадливо:

– А кто славен? Певица кабацких песен, сладкий тенор, претенциозный романист, человек, сделавший крупный скандал, человек, создавший вокруг себя удачливую рекламу. Чего она стоит, эта слава, вырванная у тупой, злой толпы! С каким злорадством ловят люди вести о каждом неловком шаге того, кто вознесен ими! и как они грызут и травят вознесенного, когда пошатнется его утлый пьедестал! Нет, мне славы не надо.

Тихо сказала Елисавета:

– Есть чистая слава.

Но мечтательная кротость ее синих глаз говорила, что Елисавета думает теперь о чем-то ином.

Триродов видел, что Елисавету больше занимают мысли о их будущей жизни вдвоем, чем об его внезапных планах. Он спросил:

– Ну, что у вас дома?

Елисавета сказала тихо и радостно:

– Я сегодня опять разговаривала с Петром об Елене, и довольно долго. Потом с Еленою мы говорили о нем.

Триродов спросил:

– И что же он?

С улыбкою тихой грусти сказала Елисавета:

– Петр не может простить мне мою невольную измену. Но теперь он очень увлечен Еленою. У него более ясное настроение. И Елена рада очень. Когда я уходила, я хотела позвать ее с собою. Но она разговаривала с Петром. И мне кажется, что этот разговор будет для них обоих значительным.

Триродов сказал:

– Они будут счастливы.

Он улыбался. В его мечтах быстро пробегали картины приличного счастия буржуазной четы.

Елисавета говорила:

– Но здесь ему все-таки тяжело. Он собирается уехать. Летом хочет проехать по Норвегии и по Англии, а зимою поселиться в Петербурге.

Триродов спросил:

– А как же Елена?

Ему казалось, что Елена не может оставаться одна, не прилепившись к кому-нибудь, – только женщина, только чья-то дочь, сестра, жена, мать.

Елисавета ответила:

– Я думаю, что ей тоже хочется с ним уехать.

Помолчав немного, она сказала, словно угадывая, что думает Триродов, – может быть, потому угадывая, что он пристально смотрел на нее:

– Конечно, Елена не может оставаться одна. Ей всегда надо опираться на кого-нибудь.

Триродов и Елисавета дошли до ограды рамеевского сада. Здесь они простились нежным поцелуем, долгим, долгим, и расстались.

Туманные дали немого мира перед Триродовым томились, томя, тая свои несказанные думы.

Триродов шел домой и думал:

«Как о том, чего нет, думает Елисавета о моем замысле. Почему?

Может быть, королева Ортруда – только мой сон?»

На душе Триродова опять стало тяжело и темно. Лицо его стало пасмурно и грустно. Но усилием воли он победил грусть и вернул себя к радости мечты и побеждающей немоту мира воли.

Опять мечты его стали радостными, и яркими, и торжествующими над пространствами и временами.

158